* * *
Позакрывав к чертям салоны мод,
Забомжевала осень. Ходим парой.
Кленовых листьев ржавые пожары
Спалили рощи дочерна. И вот
Мы спим в обнимку с дамой средних лет
По имени Сентябрь на груде листьев.
Размежевав вино и ром игристым,
Мы смотрим кленов трепетный балет.
Ее лицо уже не без морщин.
Она прекрасна в свои сорок с малым.
Усталых глаз тяжелые опалы –
Желанная ловушка для мужчин,
Когда они поэты. Потому
Мы с ней вдвоем – везде и как попало.
Пропахли скверы тленом и сандалом,
В опаловых глазищах потонув.
Пугая теток, школьников, старух,
И мусоров ленивых напрягая,
Мы пьем портвейн из горлышка в трамваях
На «раз, два, три» – не досчитав до двух.
Она смеется, будто не жила
Уже полжизни, будто все впервые.
Мы раздаем халдеям чаевые –
Ментам рубли с листвою пополам.
В обнимку – меж церквей, где купола,
Ее наряд потертый отражая,
Сусальным солнцем зря приукрашают
Все, в чем она под ними проплыла.
Потом она уйдет – ей не резон
Ждать холодов. Там снег повсюду ляжет,
И наш роман, беспечный, пьяный, пляжный,
Закончится как бархатный сезон.
* * *
Под струями дождевыми
Холодный погост обмяк.
А с кладбища едут живые,
И их еще греет коньяк.
Оставив холодное тело
В холодной, сырой земле,
Им нужно продолжить дело,
Чтоб не утонуть во мгле:
Впадая почти в беспечность,
Над саванами столов
Топить ледяную вечность
Теплом поминальных слов, –
И, как на ветру от спички
Пытаются прикурить,
С трудом обретать привычку
По прежнему дальше жить.
* * *
Туман полями к травам ластится,
Петляет голая дорога.
Земля чиста как первоклассница
На самом первом из уроков.
И облака от белокаменной
Луну несут на полотенце.
Нежны они как руки мамины
Над мягким теменем младенца.
Простор вокруг как том нечитанный…
А я иду себе за пивом,
И путь мой, росами пропитанный,
В том томе выведен курсивом.
ПОХМЕЛЬЕ
Сентябрь. Одиннадцатое. Я сошел
В улицы, серые как подвалы.
В город нырнул как в пустой мешок,
Мякотью ног шевеля устало.
Что же теперь?.. Коли я живой…
Или не очень… или… не знаю…
Небо, которое надо мной,
Хлюпает вяло и грязью тает.
Вот, подбредя к пестроте ларька,
Встал, тяжелясь головою шалой…
Пиво, хот-дог и моя тоска –
Птицей бескрылой в стенах подвала.
* * *
Наряды багряные сбросив,
И золото ссыпав с ланит,
Разбитая вдребезги осень
По паркам раздетым звенит.
И тает красой безнадзорной,
И плачет о кронах пустых,
Стыдясь неожиданно черной,
Доступной своей наготы.
Рыдает на смятой постели
Под темными бедрами лип,
Где жалобней скрипа качелей
Ее затихающий всхлип.
По платьев парчовым останкам
Скользя, укрывается в ночь, -
Испуганная негритянка,
Бегущая парками прочь.
И голые ноги мелькают
Сквозь брызги монет золотых,
Но ветер и дождь нагоняют
И бьют по спине и поддых.
Сегодня уже спозаранку
В облаве пахучих костров
Поймали нагую беглянку
Средь пышной разрухи дворов.
И ветер холодный и белый,
Кострами обкуренный вдрызг,
Терзал ее смуглое тело
До красных рябиновых брызг.
На детских площадках упала.
Под визги счастливых детей
Кончается в роскоши талой.
Еще через пару дождей,
Когда ее белой картечью
Ноябрь расстреляет в упор,
Взметнет африканских предплечий,
Обглоданный холодом, бор.
* * *
Душный вечер. Город осел в зарю.
Солнце скользит по крышам.
Отяжелев на своем краю,
День опадает, выжжен.
Город – листва и макушки крыш.
А за рекой далекой
Зарево сходит в покой и тишь
Под тополиный клекот.
Уличный шум, словно та свеча,
Тает и оплывает.
На оголенных твоих плечах
Смуглый закат сияет.
С кожи крадется горячий свет
В нежность мою одетый.
Если вдруг станет кончаться Свет –
Мы не заметим это.
Дом на холме. Выше птичьих гнезд
Вскрик твой, взлетая, виснет.
Крыша. Она основной форпост
При обороне жизни.
Мы часовые. Мы на посту
Вахту несем, целуясь.
Господи! Знаю я красоту!
Верю и повинуюсь!
Помню теперь, хоть прошли года,
Память топя в событиях, -
Кто-то спасал этот город тогда
Жарким огнем соитий.
Кто-то спаял эту жизнь на бис,
В блаженство одно вгорая
С небом закатным, сошедшим вниз
Землю обнять до края.
Там, над погостом жилых квартир,
Двое Твоих – Ты видел! –
Всплесками бедер качая мир,
Опережали гибель.
* * *
Жить никто не хотел. Умирать было лень.
Затянувшийся трип в бардаки и соборы
Вывел всех на усталость: вставая с колен,
Опускались на жопу и брали измором
За года поутихшую жажду свою.
Все желанья ушли, словно давнее детство…
Так сидели над пропастью на краю,
Замерев со слепой пустотой по соседству.
И слепцу – что на солнце глядеть, что дремать.
Только где-то внутри невпопад бликовала
Не испитых озер неотступная гладь,
Хоронящая душное днище провала.
Только там, у любого в груди, где тоска,
Обретя положение вскормленной львицы,
Нагуляла тугие, литые бока,
И каким-то убийцей вот-вот отелиться,
Где-то в глуби, на дне отшумевшей души,
Неуемной слезой, неразгляданной тьмою,
Удержав наступавшие камыши, -
Потаенное озеро. Поит водою.
Но и пить не хотелось. И каждый сидел
Одуревший и тихий, без слез и без смеха.
От плевков разбегались круги по воде,
Повторяясь, терялись по принципу эха.
* * *
Ты теперь вспоминаешь, что, все-таки, были вопросы.
Отвечать было некогда, – ты все спешил по судьбе
Рифмовать свою жизнь по отрывкам непонятой прозы,
Превращать ее в нечто, наскучившее тебе.
Ты один посреди до нутра оголенного парка.
Журавли улетели. Казавшаяся без границ
Жизнь сползает с пенька, как за пряжей вздремнувшая
Парка.
Ты стоишь, растерявшийся, с пригоршней мертвых синиц.
И роняешь их в снег. И как будто за это в награду
Купол зимнего неба вселяется в пустошь груди.
Там никчемные, чуждые дни, прошуршав снегопадом,
Наконец позасыпали все низовые пути.
И ни вех, ни тропы. Два неровных крыла неудачи
Грациозно хромают в нетронутых белых снегах.
Пустоту и простор замечаешь лишь, будучи зрячим.
И холодное утро. И иней на хромых крылах.